Думаю, есть смысл посвятить несколько страниц описанию греческой литературы 20 в., особенно поэзии, поскольку в Интернете материалов на русском крайне мало, но многие интересуются. Не спорю, Кавафис, Соломос, Паламас – это наше всё, это классика, но нынешние историко-политические кондиции больше связывают нас с «поколением 30ых», с послевоенной литературой и литературой последних десятилетий. Так что я обращусь к 20му столетию. Для начала - общие сведения о новогреческой литературе.
Тотальная реорганизация греческого государства и общества, начинающаяся в 1881 г., развитие промышленности и урбанизация не могли не сказаться на развитии культуры и самого языка. В последнее десятилетие 19 в. разворачивается борьба за массовое введение димотики и изучение народной культуры. Это «возвращение к корням» совместно с западным влиянием реализма и натурализма в основном в лице Э. Золя порождает целое поколение писателей-бытовистов и «эллиноцентристов» (Пападиамантис, Каркавитцас, Визиинос, Казандзакис и др.).
Важнейшие исторические события начала 20 в. (военный переворот 1909 г., Балканские войны, Первая Мировая Война, Малоазиатская катастрофа) выносят на первый план социальные вопросы. Ведущими писателями в этом ключе становятся Феотокис и Хадзопулос. В поэзии этого периода основной темой является душевная боль и экзистенциальный конфликт с действительностью. Наиболее выразительным, пожалуй, единственным в своём роде поэтом 20ых считается Костас Кариотакис. Многие современники пытались ему подражать, но известны и самобытные поэты этого периода, напр. Мария Полидури.
В 20ых гг. устои традиционного стихосложения начинают рушится: во многих текстах ритм становится рваным, нарушается порядок рифм. В 30ых этот процесс приведёт к революции в греческой поэзии, являющейся несколько запоздалым отголоском авангардных движений в западном искусстве. Поэты «поколения 30ых» (Сеферис, Элитис, Эмпирикос, Энгонопулос, Ритцос, Вреттакос и др.) положат начало так называемой новейшей поэзии, основанной на принципах символизма и сюрреализма. Упраздняется кафаревуса, логическая последовательность, рифма, ритм, деление на строфы. Концепция стихотворения строится на ассоциациях и метафорах. Беспокойные 30ые, кризис и последствия Малоазиатской катастрофы, диктатура Метаксаса, впоследствии гитлеровская оккупация и гражданская война во многом определят стилистику большинства литературных произведений.
Таким образом, поэты и писатели 40ых, чьи настроения были близки настроениям поэтов и писателей 30ых, стали их естественными преемниками, создав при этом собственную литературную идентичность. 40ые и 50ые годы – самые драматические в новейшей истории Греции, и их опыт спровоцировал массовое обращение литераторов к социальным темам, в отличие от 30ых, когда в литература была абстрактной и несколько отстранённой от общественных перипетий и волнений. Послевоенная литература, особенно проза, отличается суровым реализмом, отображающем действительность тематически или психологически, не отвлекаясь на исторические или лирические аспекты.
Послевоенные поэты и писатели (т.е. творившие в 1945-1974) обычно подразделяются на две группы: «первое послевоенное поколение» - свидетели и участники движения Сопротивления, начавшие печататься после 1944 г., и «второе послевоенное поколение» - те, кто родился после 1940 г. и начал печататься в 60ых. Первые принадлежат к поколению, которое борется за справедливое общество без войн и лишений, экипированному теми ценностями, которые сохранила традиция. В поэзии преобладают тематика Сопротивления (напр. Анагностакис, Ливадитис), неосюрреализм (Вакало, Валаоритис, Сахтурис), метафизический экзистенциализм (Вотци, Котцирас). Вторые же, переживающие переходный период в истории, свидетели братоубийственной гражданской войны в Греции и холодной войны, продолжают творить в том же ключе, но ещё больше обращаются к экзистенциальным вопросам, приобретая ярко выраженные скептические интонации относительно общества и будущего. Это совершенно антилирическая поэзия с заметным влиянием Кариотакиса (Ангелакис, Димула, Ласкарис). Та же тенденция отмечается и в прозе, политическая тематика уступает место экзистенциальным вопросам и жизнеописаниям, нередко в ностальгическом духе. Такие писатели как Касдаглис или Хадзис остаются верны самому что ни на есть жестокому реализму с социальной точки зрения.
Диктатура чёрных полковников, вторжение турецких войск на Кипр и, с другой стороны, Красный Май и его международные отголоски, а также студенческое восстание 1973 г. дали греческому обществу почву для размышлений и ревизии ценностей, которая несомненно оказала воздействие на искусство. Оно колеблется между строгими религиозно-консервативными формами и революционно-экспериментаторскими инициативами. Несколько другим стало искусство в «неодемократических» 80ых и 90ых, во время «двухпартийной смуты» и режима Митцотакиса, мутации политических понятий демократии и либерализма, глобализационного кризиса, триумфа постмодернизма в наши дни.
Многие критики пытаются классифицировать литераторов, злоупотребляя термином «поколение»: поколение 70ых, поколение 80ых и т.д. На самом деле от 1974 г. – года свержения хунты, временной границы между историческими периодами, а значит и начала нового периода для литературы – нас отделяет достаточно небольшой промежуток времени, чтобы можно было объективно судить о течениях этих лет, тем более что их эволюция продолжается по сей день. Деление на поколения и категории в любом случае весьма условно – тем более что большинство поэтов относится одновременно ко многим из них, но поскольку для правильного восприятия произведений искусства важно учитывать, когда и в каких исторических условиях они были созданы, определение общих точек отсчёта может облегчить задачу.
Ссылки:
Проект, посвящённый Кавафису и новогреческой поэзии. http://library.ferghana.ru/kavafis/main.htm#ngp
Ещё немного греческой поэзии в переводе (перевод, правда, не очень). http://translatum.gr/poetry/
Тут больше, но на английском http://greece.poetryinternational.org/
Статья о греческой поэзии XIX в. http://feb-web.ru/feb/ivl/vl7/vl7-5282.htm
Йоргос Сеферис. Некоторые вехи новой греческой традиции. http://magazines.russ.ru/voplit/2001/2/sefer-pr.html
Далее - подборка стихотворений (Кариотакис, Энгонопулос, Элитис, Сеферис, Сахтурис) и этюд Кариотакиса «Катарсис», написанный им за три месяца до самоубийства.
Тексты расположены в хронологическом порядке, авторская пунктуация сохранена.
Константинос Кариотакис – Баллада для бесславных веками поэтов (1921)
Богами и людьми что презирались,
как свергнутые с горечью вожди,
Верлены вянут – только и остались
у них клады бессчётных рифм впреди.
С «Возмездиями» те Гюго в груди
пьяны от мести олимпийцев плавной.
Я ж грустную хочу произнести
балладу для поэтов, что бесславны.
Каб жили По, не знавшие признанья,
Бодлеры жили, что теперь мертвы,
Бессмертие им было б дарованьем.
Но не поднимет уж никто молвы,
и мрак окутал тяжкие главы
творцов, творящих зря – им жить нелестно.
Им подношенье, мёртвым и живым –
баллада для поэтов, что безвестны.
Их дни людей презренье так же мерит,
они же, несгибаемо бледны,
в трагический обман свой свято верят,
что Слава ждёт на том краю весны,
мудрая дева светлой вышины.
Но зная, что их память уж размыта,
проплачу ностальгически для них
балладу для поэтов, что забыты.
Вот бы когда-то в будущем они
спросили: «Кто поэт нескладный,
что для никчёмной не жалел чернил
баллады для поэтов, что бесславны?»
Константинос Кариотакис – Статуе Свободы, освещающей мир (1927)
Посмотри, Свобода, как кусает
небеса венец твой. Ты – светило,
что, не грея, люд свой ослепило –
бабочки златые, вычисляют
сильно ль цена Бога подскочила.
Не тебя ль, Свобода, покупают
торгаши, консорции, евреи.
Полчища долгов наш век лелеет,
полчища грехов – о них узнают
поколенья, и тебя сравняют
и с портретом Дориана Грея.
По тебе, Свобода, стосковались
леса и сады, что увядают,
те, кто грусть извечно принимают
как награду и вновь, надрываясь,
жить бесславно, мёртво продолжают.
Константинос Кариотакис – Катарсис (1928)
Конечно. Я должен был склониться перед одним человеком и, вожделенно гладя чёрный шевиот, - паф, паф, паф, паф, - сказать ему: “На вас немного пыли, господин Альфа”.
Затем я выжидал бы за углом, а опознав издалека брюхо другого, ведь я столько лет наблюдал его ощущения и пульс этого самого брюха, мне следовало бы склониться ещё раз и доверительно прошептать: «Ох уж этот Альфа, господин Вита…»
Я должен был подстерегать приветливый взгляд Гаммы за его очками. Если бы он подарил его мне, мне надлежало бы расплыться в лучшей моей улыбке и принять этот взгляд как новорождённого королевского отпрыска в рыцарский плащ. Но если бы он медлил, я бы склонился в третий раз, исполненный скорби, и пролепетал бы: «Ваш раб, мой господин».
Но прежде всего я обязан был остаться в шайке Дельты. Вот где грабёж имел яркие, международные черты и происходил в роскошных бюро. Вначале меня бы не было. Прячась за низеньким толстым начальником отдела, я бы только чувствовался. Я бы действовал легко и воздушно. Я бы выучил их условный язык. Почёсывание левой стороны пробора означало бы «пятьсот тысяч». Упорное стряхивание пепла с сигары подразумевало бы «согласен». Я бы завоевал доверие всех. И однажды, опираясь на хрусталь моего стола, я писал бы в ответ: «Наша независимая организация, господин Прокурор…»
Я должен был склониться, склониться, склониться. Настолько, чтобы мой нос прилип к пятке. И, так удобно скрученный, я катился бы и докатился бы.
Канальи!
Меня питает хлеб изгнания. Вороны бьются об оконные стёкла моей каморы. Но в истерзанной груди крестьян я слышу усиливающееся дыхание, которое вас сметёт.
Сегодня я взял ключи и забрался в венецианскую крепость. Я прошёл трое ворот, три высочайших бледных стены с разрушенными зубцами. Когда я очутился внутри, в третьем кругу, я потерял ваши следы. Глядя из бойниц вниз, на море, на равнину, на горы, я чувствовал себя в безопасности. Я был в разваленных казармах, в склепах, где вырос инжир и дикие розы. Я кричал в пустоту. Я ходил часами, ломая высокую сухую траву. Колючки и пронзительный ветер цеплялись к моей одежде. И застала меня ночь…
Никос Энгонопулос – Новость о кончине испанского поэта Федерико Гарсия Лорка 19 августа 1936 г. в канаве в Камино де ла Фуэнте
… una acci o n vil y disgraciado
Искусство и поэзия не помогают жить:
искусство и поэзия помогают
умирать
абсолютное презрение
положено
всему этому шуму
расследованиям
комментариям комментариев
что то и дело штампуют
праздные и тщеславные писаки
по поводу таинственных и ужасных обстоятельств
расстрела несчастного Лорки
фашистами
хватит наконец! уж каждый знает что
уже давным-давно
- и прежде всего в наши изувеченные годы -
привычным делом стало
убивать
поэтов
Одиссеас Элитис – Достойно (1941-42)
(отрывок – Страсти, песнь 7)
И поднял глаза я * что слезами полны
чтоб взглянуть в окошко
И снаружи вижу * снегом все покрылись
дерева в долинах
Братья, я сказал им * ведь и вас однажды
тоже обесчестят
Палачи безлики * из другого века
петли нам готовят
Укусил я утро * но уже ни капли
нет зелёной крови
Крикнул я в воротах * и в ответ я слышу
только грусть убийцы
В земли сердцевине * ядро показалось
и оно чернеет
Луч ясного солнца * сделался, смотрите
Танатоса нитью!
Горемычны жёны * в чёрных все одеждах
матери и девы
Из ключа вы дали * соловьям напиться
ангельским когда-то
А теперь случилось * что принёс Харон вам
полную пригоршню
И со дна колодцев * тащите вы крики
невинноубиенных
Несравнимо пламя * с гневом что народ мой
смерть и голод косят
Что его пшеницу * грузят на фургоны
и нет её больше
В краю одиноком * и опустошённом
лишь рука осталась
Что напишет краской * на высоких стенах
ХЛЕБА И СВОБОДЫ
Вот и ночью дует * все дома погасли
и в душе уж смерклось
И никто не слышит * куда б ни стучался
память убивает
Братья, она скажет * чёрный день уж близко
лишь время покажет
И людскую радость * разом осквернило
сборище чудовищ
И поднял глаза я * что слезами полны
чтоб взглянуть в окошко
Крикнул я в воротах * и в ответ я слышу
только грусть убийцы
В земли сердцевине * ядро показалось
и оно чернеет
Луч ясного солнца * сделался, смотрите
Танатоса нитью!
Йоргос Сеферис - Июньские дни 1941 года
(перев. Евгения Колесова)
Вот и новая всходит над Александрией луна,
старую обнимая обеими своими руками,
а мы шагаем сквозь сумрак наших сердец
к Воротам Солнца – нас было трое, трое друзей.
Кто же теперь захочет омыться в водах Протея?
Искали метаморфоз мы в молодости далекой нашей,
в той страсти, что билась огромною рыбой
во внезапно высохшем море – мы верили,
что мы всемогущи. Но нынче –
нынче новая всходит луна
ту, прежнюю луну обнимая,
а остров прекрасный изранен и тонет в крови,
тот остров спокойный и сильный, тот остров невинный.
И падали мы, словно мертвые ветви деревьев,
словно корни деревьев, вырванные из земли.
словно всадник бессонный, безмолвный,
закованный в мрамор пред золотыми
воротами Солнца: она прячется здесь,
на чужбине, рядом с могилой великого Александра.
Йаннис Ритцос – Греческая душа (1945-47)
Этим деревьям не перебиться меньшим небом,
этим камням не перебиться чужими шагами,
этим лицам не перебиться без солнца,
этим сердцам не перебиться без справедливости.
Этот пейзаж жесток как молчание,
он сжимает в своём лоне обожжённые валуны,
сжимает в свете осиротевшие оливы и виноградники,
сжимает зубы. Нет воды. Только свет.
Дорога теряется в свете, и тень от ограды - железо.
Окаменели деревья, реки и голоса под солнечным асбестом.
Корень натыкается на мрамор. Пылен камыш.
Мул и скала. Тяжело дышат. Нет воды.
Все хотят пить. Уже годы. Все закусывают ломтём неба
своё горе.
Их глаза красны от бессонницы,
глубокая морщина врезалась между их бровей,
как кипарис между двумя горами на закате.
Их рука приросла к ружью,
ружьё – продолжение их руки,
рука их – продолжение их души –
на их губах гнев
и глубоко-глубоко в глазах – несчастье,
будто звезда в яме с солью.
Когда они сжимают руки, солнце обеспечено миру
когда они улыбаются, маленькая ласточка вылетает из их диких бород
когда они спят, двенадцать звёзд выпадают из их пустых карманов
когда их убивают, жизнь идёт в гору со знамёнами и барабанами.
Столько лет все голодны, все хотят пить, всех убивают,
их осаждают с суши и с моря,
их поля съедены зноем, а дома напоены морской солью
ветер снёс их двери и кусты сирени на площади
в дыры в их пальто входит и выходит смерть
их язык терпкий как кипарисовая шишка
умерли собаки, завёрнутые в их тень,
и дождь барабанит по их костям.
Наверху окаменевшие топят караулки навозом, а ночью
наблюдают за взбесившимся морем, где утонула
сломанная мачта луны.
Хлеб кончился, снаряды кончились,
теперь пушки заряжают только своими сердцами.
Столько лет осаждаемые с суши и с моря,
все голодны, всех убивают, но никто не умер –
наверху в караулках сияют их глаза,
огромное знамя, огромный ярко-красный костёр
и каждый день на заре тысячи голубей отпускают они из рук
на все четыре стороны света.
Милтос Сахтурис - Масленица (1952)
Далеко в другом мире случилась эта масленица
ослик бродил по пустынным улицам
где никто не дышит
мёртвые дети всё поднимались и поднимались на небо
спускаясь на мгновение чтобы забрать забытых ими воздушных змеев
снегом падало стеклянное конфетти
ранило сердца
коленопреклонённая женщина
закатила глаза будто мёртвая
только шли фалангами солдаты ать-два
ать-два с замёрзшими зубами
Вечером показался месяц
масленичный
полный ненависти
его связали и бросили в море
изрезанным
Далеко в другом мире случилась эта масленица.
Милтос Сахтурис - Зверюга
(перев. Ирины Ковалёвой)
Не уходи зверюга
зверюга с железными зубами
я тебе построю дом деревянный
дам тебе глиняную миску
дам тебе древко от пики
дам еще другую кровь на забаву
Отведу тебя в гавани другие
там увидишь – якоря едят пароходы
и ломаются надвое мачты
и флаги внезапно чернеют
Я найду тебе девушку все ту же
будет связанной она дрожать в потемках
я найду тебе опять балкон повисший
и пса-небо
стерегшего дождь в колодце
Я найду тебе солдат все тех же самых
того о ком вестей три года нету
у него дыра над самым глазом
и того кто стучал по ночам во все двери
отрубленною рукою
Я найду тебе яблоко гнилое снова
Не уходи зверюга
зверюга с железными зубами.
Следующие два стихотворения разделяют 20 лет. Имея одну основную мысль, они достаточно различны по настроению и взгляду на общество. На выпускном экзамене по литературе в моей школе никак не могли ответить на вопрос, чем же эти два текста отличаются – весь класс выглядел весьма озадаченно. Наше поколение Пепси…
Такис Синопулос - Горящий (1957)
Смотрите! он поджёг себя! крикнул кто-то из толпы.
Мы оглянулись быстро. Это был
и в самом деле тот, что отвернулся, когда мы с ним
заговорили. И теперь он горит. Но не просит о помощи.
Я колеблюсь. Пойти бы мне туда. Рукой его коснуться.
Я от природы создан, чтобы удивляться.
Кто он, этот гордо тающий?
Разве его человеческому телу не больно?
В этом краю темно. И трудно. Я боюсь.
Не вороши чужой огонь, сказали мне.
Но он горел один. Совсем один.
И по мере того как он исчезал, его лицо сияло всё сильнее.
Он становился солнцем.
В нашу эпоху, как и в прошедшие эпохи,
одни – в огне, другие – аплодируют.
Поэт же делится надвое.
Элени Вакало - Как появился один плохой человек (1978)
Я расскажу вам, как это было
Таков порядок
Один маленький хороший человек увидел на своём пути избитого
Тот валялся так близко, и ему стало его жаль
Настолько жаль
что он испугался
И прежде чем к нему приблизиться, чтоб наклониться и поднять его, он призадумался
Да на что тебе это сдалось
Найдётся ещё кто-нибудь среди всех этих людей, чтоб проявить милосердие к несчастному
Так что лучше скажем
Что я его не видел вовсе
А поскольку он испугался
То подумал так
Разве сам не виноват тот, кого бьют без вины?
И правильно делают, раз захотел играть с господами
И тогда он начал сам
Отвешивать удары
Сказка начинается доброе утро
Тасос Ливадитис - Кантата (1960, отрывок)
Человек в фуражке:
И в первую ночь вошёл в камеру человек, потерявший лицо, и коснулся фонаря, стоявшего на полу.
И тень его выросла на стене.
И он спросил его: где ты спрятал оружие?
И тот, неизвестно, по совпадению ли, или может вместо ответа,
положил руку на сердце.
И тогда он его ударил. Затем вошёл ещё один человек, потерявший лицо, и тоже его ударил.
И людей, потерявших лицо, было много.
И рассвело. И стемнело.
Сорок дней.
И пришли минуты, когда он стал опасаться за свой рассудок.
И его спас маленький паук в углу, он смотрел, как тот безустанно и терпеливо плетёт свою сеть.
И каждый день ему её рвали сапогами, когда входили.
И тот начинал сначала каждый день. И ему её снова рвали.
И он начинал сначала.
Во веки веков.